Эту фамилия я слышала с ранней юности, но почему-то ничего не читала. И ассоциировалась она (фамилия) с чем-то "советским" и "неинтересным". Почему — понятия не имею.

Лучше поздно, чем никогда.

В данном случае это очень верно, может, раньше я бы недооценила прозу и стихи Эренбурга. Или недооценила бы Пелевина — на фоне.
А так — и от книг Пелевина получила удовольствие, и классику оценила в полной мере.
Знакомство с творчеством Эренбурга у меня началось с томика переводов "Тень деревьев", но "зацепил" меня этот томик относительно недавно.
26 апреля сего года я купила том его стихов, и была поражена: какого замечательного поэта я "прозевала".
А сейчас я читаю роман "Хулио Хуренито" и не помню более увлекательной и очень современной книги за последние год или два, если не больше. Никакой архивности, сплошная злоба дня. Виктору Олеговичу есть куда расти и у кого учиться

цитата Дмитрий Быков

Не хочу ругать Гроссмана, «Жизнь и судьба» при всех своих минусах безусловно сильный роман, но рискну заметить, что «Буря», если правильно ее читать, местами глубже. «Буря» — не столько роман, сколько способ организации материала. Но вопрос она ставит серьезный, и не зря во многих настоящих послевоенных романах (скажем, у Домбровского в «Обезьяне») главным героем сделан антрополог. Война ставит вопрос о границах человеческого, и именно на него пытается у Эренбурга ответить антрополог Келлер. Это поглубже, поинтереснее, чем темы Гроссмана, — иное дело, что у Эренбурга залогом сверхчеловечности, победы над человеческим (которого уже недостаточно) становится, по крайней мере в «Буре», верность гуманистической идее. Это не так, и Эренбург отлично это понимал. Но понимал он и то, что релятивизм не помогает выстоять. Выстоять можно либо за счет колоссальной любви, либо за счет такой же колоссальной, всепоглощающей, как любовь, ненависти. Ненависть эта у Эренбурга была — не только к фашизму, но и к немцам в принципе; она живая, настоящая, и только она делает «Бурю» великим романом, до сих пор хорошо читающимся.

Конечно, это не тупая ненависть к немецкому народу как таковому — та, в которой Эренбурга устами пропагандиста Александрова упрекнул Сталин в статье 1945 года «Товарищ Эренбург упрощает». Это ненависть к идее казарменного идеализма, к сочетанию фельдфебельства с романтизмом. Но в немецкой культуре эта идея исключительно авторитетна, этот дискурс представлен с особой наглядностью — немудрено, что у Эренбурга она перешла на большинство представителей народа. Больше всего его — как и Набокова, кстати, — бесит именно немецкая тотальность, и этой тотальности он не прощает. В России ее нет — «Буря» как раз о том, что в русских нет фанатизма, что победил не фанатизм, как пишут сейчас многие, а именно его отсутствие; победила та сверхчеловечность, которая есть в Пьере Безухове, а не та, которую культивирует в себе Долохов. Страстная брезгливость к недочеловеку, возомнившему себя сверхчеловеком, страстная ненависть к дегуманизации — вот что было в «Буре», и это сделало ее романом более глубоким, чем «Благоволительницы», и более увлекательным сегодня, чем «Жизнь и судьба».

Фоновым чтением идут стихи, ниже несколько накидаю:

скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)

Тему в Друглите открывать пока не буду, т.к. там де-факто введена цензура. Можно писать о Терехове или Литтеле, а об Олесе Николаевой — уже нельзя. Вероятно, об Эренбурге тоже писать нельзя. Тем более, его посмели сравнить с Литтелом, и не в пользу последнего.